Для меня, конечно, и фигура самого Шаламова и стихи его не укладывались в область «просто поэзии» — они были из горящей памяти и сердечной боли; это был мой неизвестный и далёкий брат по лагерю; эти стихи он писал, как и я, еле таская ноги, и наизусть, пуще всего таясь от обысков. Из тотального уничтожения всего пишущего в лагерях только и выползло нас меньше пятка.
Архив блога
Бодался теленок с дубом
Например, он (Твардовский) сам взялся определить, какому фотографу я могу разрешить сфотографировать себя (фотограф оказался плох, но то, что мне нужно было — выражение замученное и печальное, мы изобразили)
Бодался теленок с дубом
Тут передали мне просьбу Лебедева: ещё выпустить из рукописи слова Тюрина: «Перекрестился и говорю Богу: «всё ж таки есть ты, Создатель, на небе — долго терпишь, да больно бьёшь». Досмотрелись… Досмотрелись, но поздно, до этого главного места в повести, где я им опрокинул и вывернул всю легенду о гибели руководящих в 37-м году! Склоняли меня в редакции: ведь Лебедев так был сочувственен! ведь это он пробил и устроил! надо ему теперь уступить. И правильно, и я бы уступил, если б это — за свой счет или за счёт литературный. Но тут предлагали уступить за счёт Бога и за счёт мужика, а этого я обещался никогда не делать. И всё ещё неизвестному мне мифическому благодетелю — отказал.
Бодался теленок с дубом
Но когда передо мной легли необрезанные журнальные страницы, я представил, как всплывает на свет к миллионам несведущих крокодилье чудище нашей лагерной жизни — и в роскоши гостиничного номера я первый раз плакал сам над повестью
Бодался теленок с дубом
Никита всегда возвышался и смягчался, когда говорил о всеобщей смертности, об ограниченности человеческих сроков. Это звучало у него и в публичных речах. Это была у него неосознанная христианская черта. Никто из коммунистических вождей ни до ни после него, ни западнее ни восточнее его, никогда так не говорил. Никита был царь, совершенно не понимавший своей сущности, ни своего исторического назначения, подрывавший всегда те слои, которые хотели и могли его поддержать, никогда не искавший и не имевший ни одною умного советника.
Бодался теленок с дубом
Лишь в конце сентября и то под большим секретом, от Берзер, узнал я, как развивались дела. На даче в Пицунде Лебедев стал читать Хрущёву вслух (сам Никита вообще читать не любил, образование старался черпать из фильмов). Никита хорошо слушал эту забавную повесть, где нужно смеялся, где нужно ахал и крякал, а со средины потребовал позвать Микояна, слушать вместе. Всё было одобрено до конца, и особенно понравилась, конечно, сцена труда, «как Иван Денисович раствор бережёт» (это Хрущёв потом и на кремлевской встрече говорил). Микоян Хрущёву не возразил, судьба повести в этом домашнем чтении и была решена.
Бодался теленок с дубом
Если вникнуть, то требования Лебедева даже поражали своей незначительностью. Они ничего не трогали в повести главного. Самые отчаянные места, которые, сердце сжав, я пожалуй бы и уступил, были им обойдены, как будто не замечены. Да что ж это за таинственный либерал там, наверху, в первой близости к первому секретарю ЦК? Как он пробрался туда? Как держится? Какая у него программа? Ведь надо ему помочь! Главное, чего требовал Лебедев — убрать все те места, в которых кавторанг представлялся фигурой комической (по мерке Ивана Денисовича), как и был он задуман, и подчеркнуть партийность кавторанга (надо же иметь «положительного героя»!). Это казалось мне наименьшей из жертв. Убрал я комическое, осталось как будто «героическое», но «недостаточно раскрытое», как находили потом критики. Немного вздут оказывался теперь протест кавторанга на разводе (замысел был — что протест смешон), однако картины лагеря это, пожалуй, не нарушало. Потом надо было реже употреблять слово «попки», снизил я с семи до трёх; пореже — «гад» и «гады» о начальстве (было у меня густовато); и чтоб хоть не автор, но кавторанг осудил бы бандеровцев (придал я такую фразу кавторангу, однако в отдельном издании потом выкинул: кавторангу она была естественна, но их-то слишком густо поносили и без того). Ещё — присочинить зэкам какую- нибудь надежду на свободу (но этого я сделать не мог.) И, самое смешное для меня, ненавистника Сталина, — хоть один раз назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно — он ни разу никем не был в повести упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло.) Я сделал эту уступку: упомянул «батьку усатого» один раз…
Бодался теленок с дубом
Когда моя повесть только-только пришла в редакцию, Никита ещё рвал и метал против Сталина, он искал, каким ещё камнем бросить — и так бы пришлась ему к руке повесть пострадавшего! Да если б сразу тогда, в инерции XXII съезда, напечатать мою повесть, то ещё бы легче далось противосталинское улюлюканье вокруг неё и, думаю, Никита в запальчивости охотно бы закатал в «Правду» и мои главы «Одна ночь Сталина» из «Круга первого». Такая правдинская публикация с тиражиком в 5 миллионов мне очень ясно, почти зрительно рисовалась, я её видел как въявь.
Бодался теленок с дубом
Предложили мне «для весу» назвать рассказ повестью — ну, и пусть будет повесть*. Ещё, не допуская возражений, сказал Твардовский, что с названием «Щ-854» повесть никогда не сможет быть напечатана. Не знал я их страсти к смягчающим, разводняющим переименованиям, и тоже не стал отстаивать. Переброской предположений через стол с участием Копелева сочинили совместно: «Один день Ивана Денисовича».
Бодался теленок с дубом
Как Твардовский потом рассказывал, он вечером лёг в кровать, и взял рукопись. Однако после двух-трёх страниц решил, что лёжа не почитаешь. Встал, оделся. Домашние его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал рассказ — первый раз, потом и второй (ничего моего последующего он второй раз не читал, и вообще ничего никогда второй раз не чигает даже после авторских уступок, из-зa того попадая иногда и в ошибки). Так прошла ночь, пошли часы по крестьянскому утренние, но для литераторов ещё ночные, и приходилось ждать ещё. Уже Твардовский и не ложился. Он звонил Кондратовичу и велел узнавать у Берзер (а прямо ей? не по иерархии) — кто же автор и где он. Так получена была цепочка на Копелева, и теперь Твардовский звонил туда. Особенно понравилось ему, что это — не мистификация какого- нибудь известного пера (впрочем он и уверен был), что автор — и не литератор, и не москвич. Для Твардовского начались счастливые дни открытия: он бросился с рукописью по своим друзьям и требовал выставлять бутылку на стол в честь появления нового писателя. Надо знать Твардовского: в том он и истый редактор, не как другие, что до дрожи, до страсти золотодобытчика любит открывать новых авторов.
Бодался теленок с дубом
Не скажу, что такой точный план, но верная догадка предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моею рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее.
Бодался теленок с дубом
Она (А. Берзер) дождалась случая, правда, в присутствии Кондратовича, наедине не удалось, и сказала Главному (Твардовскому), что есть две особых рукописи, требующих непременно его прочтения: «Софья Петровна» Лидии Чуковской и ещё такая: «лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Опять-таки, в шести словах нельзя было попасть точнее в сердце Твардовского! Он сразу сказал — эту давайте… Узнав потом жизнь редакции, я убедился, что не видать бы Ивану Денисовичу света, если б А. Берзер не пробилась к Твардовскому и не зацепила его замечанием, что это — глазами мужика. Слопали б живьём моего Денисовича три охранителя Главного — Дементьев, Закс и Кондратович.
Адлиг Швенкиттен
Везде — разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла.
Адлиг Швенкиттен
Есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии — самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это — измена родине. За это судят — даже и на смерть, и на штрафную. Вот — безсилие. Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион. И ещё ясней: это — совершенно запретно. Хоть и погибай, только не от своих.
Адлиг Швенкиттен
-Год я на фронте не был — удивляюсь, какие ж мы на четвертом году войны. Как раньше — нас не пуганёшь.
Адлиг Швенкиттен
Красота — вся у женщин, даже чуть не у последней
Адлиг Швенкиттен
Армия в движении: переменчивая конструкция, то ли через сутки окаменеет во мраморе, то ли через два часа начнет рассыпаться, как призрак.
Адлиг Швенкиттен
Война — повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному.
Адлиг Швенкиттен
-Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы хуже не стало. Колхозов? — никогда не отменят, они очень государству полезны.
Адлиг Швенкиттен
Война — как просто работа, без выходных, без отпусков, глаза — в стереотрубу. Дивизион — семья, офицеры — братья, солдаты — сынки, и каждый своё сокровище.
Адлиг Швенкиттен
В сапогах на кровать — неудобно. А без сапог — не солдат.
Адлиг Швенкиттен
Карта — всегда много говорит. Если в карту вглядываться, в самом и безнадежьи что-то можно увидеть, догадаться.
Архипелаг ГУЛаг
Удобный этот «культ личности»! — выпустил изо рта, и как будто что-то объяснил
Архипелаг ГУЛаг
Долгое отсутствие свободного обмена информацией внутри страны приводит к пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами — и миллионами
Архипелаг ГУЛаг
Истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого напора лжи
Архипелаг ГУЛаг
Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже
Архипелаг ГУЛаг
Два века Европа толкует о равенстве — а мы все разные до чего ж! Какие разные борозды на наших душах от жизни: одиннадцать лет ничего не забыть — и всё забыть на другой день…
Архипелаг ГУЛаг
От звонка до звонка — вот что такое срок. От зоны до зоны — вот что такое освобождение.
Архипелаг ГУЛаг
Пока возвышается идол на командной своей высоте и с властительной складкою лба бесчувственно и самодовольно коверкает наши жизни — дайте мне камень потяжелее! а ну, перехватим бревно вдесятером да шибанем-ка его! Но как только он сверзился, упал, и от земного удара первая бороздка сознания прошла по его лицу, — отведите наши камни! Он сам возвращается в человечество. Не лишите его этого божественного пути.
Архипелаг ГУЛаг
Глубиннейший ствол нашей жизни — религиозное сознание, а не партийно-идеологическое
Архипелаг ГУЛаг
Когда духовная смерть, как газ ядовитый, расползается по стране, — кому ж задохнуться из первых, как не детям, как не школе?
Архипелаг ГУЛаг
Жертвовать можно многим, но не стержневым
Архипелаг ГУЛаг
Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушевных возможностей.
Архипелаг ГУЛаг
Если режим безнравственен, — свободен подданный от всяких обязательств перед ним
Архипелаг ГУЛаг
Когда кажется нам, что нас мало уважают, — надо проверить, так ли мы живем
Архипелаг ГУЛаг
Вот и год уже почти прошел после смерти Сталина, а псы его не изменились. И не изменилось вообще ничто
Архипелаг ГУЛаг
Хоть и толкуют нам, что личность, мол, истории не куёт, особенно если она сопротивляется передовому развитию, но вот четверть столетия такая личность крутила нам овечьи хвосты, как хотела, и мы даже повизгивать не смели.
Архипелаг ГУЛаг
Ничего в мире нельзя добиваться насилием. Взявши меч, нож, винтовку, — мы быстро сравняемся с нашими палачами и насильниками. И не будет конца… Не будет конца… Здесь, за столом, в тепле и в чисте, я с этим вполне согласен. Но надо получить двадцать пять лет ни за что, надеть на себя четыре номера, руки держать всегда назад, утром и вечером обыскиваться, изнемогать в работе, быть таскаемым в БУР по доносам, безвозвратно затаптываться в землю, — чтобы оттуда, из ямы этой, все речи великих гуманистов показались бы болтовнёю сытых вольняшек.
Архипелаг ГУЛаг
Не было бы палачей — не было бы казней. Не было бы конвойных войск — не было бы лагерей.
Архипелаг ГУЛаг
У нас лежачего именно бьют. А в стоячего стреляют.
Архипелаг ГУЛаг
Разве смерть хуже, чем четверть столетия рабства?
Архипелаг ГУЛаг
Чем лучше человек в лагере живёт, тем тоньше он страдает
Архипелаг ГУЛаг
Когда нам плохо — мы ведь не стыдимся Бога. Мы стыдимся Его, когда нам хорошо
Архипелаг ГУЛаг
Память — это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно проносить его сквозь обыски и этапы
Архипелаг ГУЛаг
Без общественного мнения мятеж даже в огромном лагере — не имеет никакого пути развития
Архипелаг ГУЛаг
Пока не будет в стране независимого общественного мнения — нет никакой гарантии, что всё многомиллионное беспричинное уничтожение не повториться вновь, что оно не начнется любой ночью, каждой ночью — вот этой самой ночью, первой за сегодняшним днём.
Архипелаг ГУЛаг
Царизм был разбит не тогда, когда бушевал февральский Петроград, — гораздо раньше. Он уже был бесповоротно низвержен тогда, когда в русской литературе установилось, что вывести образ жандарма или городового хотя бы с долей симпатии — есть черносотенное подхалимство. Когда не только пожать им руку, не только быть с ними знакомыми, не только кивнуть им на улице, но даже рукавом коснуться на тротуаре казалось уже позор.
Архипелаг ГУЛаг
Не нужна свобода тому, у кого она уже есть
Архипелаг ГУЛаг
-Революционеры вот взяли и смели царизм метлой. Очень просто. А попробовал бы царь Николка вот так сажать своих революционеров! А попробовал бы он навесить на них номера! А попробовал бы…
-Верно. Он — не пробовал. Он не пробовал, и только потому уцелели те, кто попробовал после него.
Архипелаг ГУЛаг
Побег! Что за отчаянная смелость! — не имея гражданской одежды, не имея еды, с пустыми руками — пройти зону под выстрелами — и бежать — в открытую безводную бесконечную голую степь! Это даже не замысел — это вызов, это гордый способ самоубийства
Александр Исаевич Солженицын 